ГУСЬ

Баба Шура никогда не держала гусей – у нее всегда были только куры. Каждое лето она выкармливала желторотый цыплячий выводок, и все уже настолько к этому привыкли, что казалось, куры у нее будут вечно. Но пришло время, когда баба Шура перестала их разводить. К зиме постепенно перерезали оставшихся, с годами курятник порос крапивой, покосился от времени, провалилась крыша, а сгнившая калитка так и повисла на ржавых петлях, словно в память о былом. И вдруг появился гусь. Баба Шура купила его по весне на базаре. Она принесла этот маленький, желтый, пушистый комочек, прикрытый сверху куском цветной фланели, и он как-то сразу свыкся с тем, что это его дом. Поначалу баба Шура доставала его из корзинки, чтобы покормить и дать ему побегать, но когда он подрос, то стал вылезать оттуда самостоятельно, когда вздумается. И зачастую бывало так, что, проснувшись утром, она обнаруживала гусенка вовсю снующим по кухне в поисках чего-нибудь съестного. Он встречал ее радостным кряканьем, и, растопырив свои маленькие, еще не оформившиеся крылышки,весело шлепал по полу ластообразными лапками.

Когда земля подсохла, баба Шура вынесла его на улицу на свежую травку. Гусенок удивленно озирался по сторонам, обнаружив, что кроме его привычной корзинки и кухни есть еще какой-то мир, полный всевозможных красок и запахов. Глянув на бабу Шуру, он опустил голову и отщипнул кусочек зеленого стебелька. Травинка оказалась сладкой и вкусной, и гусенок, проглотив ее, потянулся за другой.

- Вот и славно! – обрадовалась баба Шура, - Поешь травки, тебе надо расти, - и она отправилась в сарай за лопатой.

Оставив гусенка на лужайке. Но тот, вдруг обнаружив, что баба Шура уходит, напрочь забыл про лакомство и ринулся вслед за ней.

- Ой, глупый! – воскликнула баба Шура, и взяв гусенка на руки, отнесла обратно. Но он даже не посмотрел на траву – его внимание намертво приковали ноги бабы Шуры – а вдруг они опять куда-нибудь пойдут?

- Да здесь я, здесь, - успокаивала баба Шура, и гусенок вскоре успокоился и снова принялся щипать траву, время от времени беспокойно оглядываясь назад. Баба Шура переминалась с ноги на ногу, выжидая, когда гусенок, наконец, увлечется травой настолько, чтобы можно было уйти. У нее было полно дел в огороде – копать, сооружать грядки и начинать их засевать; соседи – те вон уже давно работают. Весна, как-никак. Гусенок совсем успокоился и перестал оглядываться. Баба Шура подождала еще несколько минут, затем тихонько попятилась назад и, видя, что гусенок не слышит, снова направилась в сторону сарая. Она уже выудила из него лопату, как увидела преследователя. Он несся за ней, сломя голову, расставив в стороны едва подросшие крылья.

- Ах ты дурачок! – снова воскликнула баба Шура, и снова отнесла его на лужайку. Но гусенок к траве даже не притронулся. Его боевая стойка говорила о том, что про огород можно забыть. Простояв так минут десять, глядя друг на друга, Баба Шура, наконец, махнула рукой и пошла в сарай за ведром, чтобы хоть на что-то присесть. Гусенок, как привязанный, побежал сзади. Когда они вернулись на лужайку, и гусенок понял, что баба Шура намерена сидеть на перевернутом ведре очень долго, постепенно вернулся к траве. Так было и на следующий день – едва только баба Шура отлучалась, гусенок бросал траву и несся за ней. Когда через три дня ничего не изменилось, баба Шура решила не обращать на гусенка внимания и, в конце концов, заняться огородом. Она ворочала лопатой землю, а гусенок ковырялся в земляных комьях, пытаясь найти в них что-нибудь съедобное. Вскоре баба Шура не выдержала и, схватив гусенка, опять понесла его за сарай на лужайку. Но как только она опустила его на траву, он тут же бросился к ногам и вопросительно уставился на хозяйку. Она сама нарвала для него несколько горстей травы и отнесла в огород. Но ел он ее плохо, разбросал по всей меже, и через день под теплым весенним солнышком трава превратилась в сено.

- Нет, так он никогда не вырастет, - сокрушалась баба Шура, и вдруг ее осенила замечательная мысль.

Как обычно, она села на ведро, и гусенок, удостоверившись, что она на месте, сосредоточился на траве, тем не менее иногда с подозрением оглядываясь на хозяйкины резиновые сапоги. Сапоги были на месте, и он спокойно ощипывал стебельки вокруг себя, грел перышки под солнечными лучами, а в это время за сараем баба Шура надевала на босые ноги другую обувку. Жизнь, слава богу, стала налаживаться. Баба Шура работала в огороде, а ничего не подозревающий гусенок пасся на лужайке. Сапоги стояли рядом, как залог спокойствия и безопасности. Но однажды все кончилось. Видимо гусенок от сочной травы стал сообразительнее. Он вдруг заметил, что хозяйкины ноги иногда очень странно себя ведут – они то снуют взад-вперед, то вдруг замирают у ведра и подолгу не двигаются. Это казалось подозрительным, и гусенок, оторвавшись от травы, поднял желтую головку и внимательно посмотрел назад: и, о ужас! – в сапогах никого не было. Гусенка охватила паника. Один! Во всем этом бесконечном, неизведанном мире – один! И он бросился искать бабу Шуру, растопырив крылья, словно самолет, готовящийся к взлету, неуклюже переваливаясь с одной лапки на другую. А баба Шура как раз возвращалась с огорода, когда увидела несущегося навстречу гуся. Заметив ее, гусенок обрадовался и захлопал крыльями по круглым бокам.

Однажды баба Шура решила гусенка искупать – гусь все-же, а не курица какая-нибудь. В округе не было ни одной прудки, ни одной лужицы, и она, набрав воду в бельевой таз, установила его на огороде между грядками. Когда вода немного согрелась на солнце, она позвала гуся. - Пойдем, дружок, купаться, - и она, взяв его на руки, понесла к тазу. Гусенок сидел спокойно, и хоть не понимал, что означает процесс купания, ничего скверного от бабы Шуры не ожидал. Он даже не понял, как очутился в воде. Какое-то странное и страшное ощущение охватило его – земли под ногами не было, и сколько он ими не перебирал, все было напрасно. Он безнадежно проваливался в какую-то жидкую, мокрую субстанцию, из которой понятия не имел, как выбраться. Гусенок судорожно работал крыльями и лапами, но вместо того, чтобы поплыть, нырнул клювом вниз, перевернулся, и опять нырнул. «Конец», - подумал он, и в тот же миг какая-то спасительная сила вынесла его из этого ада, и он вновь ощутил под оранжевыми лапами твердую почву. Сообразив, что всему этому ужасу его подверг никто иной, как баба Шура, гусенок со всех ног бросился бежать прочь от огогрода. И лишь спустя неделю бабе Шуре удалось-таки его приучить к воде.

Время шло, и пушистый гусенок постепено стал подрастать и превращаться в настоящего взрослого гуся. Уже побелели желтые перышки, а он, хоть давно уже ночевал в сарае один, все так же ходил за бабой Шурой по двору. Когда она уходила в магазин, он оставался на крыльце и смотрел ей вслед до тех пор, пока она снова не возвращалась. Он давно простил ей и сапоги, и историю с купанием, ведь, по большому счету, ничего плохого в этом не было.

Наступил октябрь. Трава на лужайке пожухла и стала совсем невкусной, с деревьев медленно опадали несъедобные листья, и все чаще и чаще шли холодные серые дожди. За моря потянулись дикие гуси и утки. Баба Шура собралась уезжать к сыну в город. Она посадила своего гуся в ту самую корзинку, в которой принесла его весной, только теперь он едва в ней помещался. Белая длинная шея торчала из-под куска старой фланели, и смышленая голова вертелась по сторонам, открывая для себя все новые подробности окружающего мира. Вот железнодорожный вокзал, в котором толпятся люди, покупая билеты, вот перрон, края которого окрашены белой краской, на столбах висят равнодушные фонари. Откуда-то сверху донеслась тоскливая песня улетающей птичьей стаи. Гусь поднял голову и увидел в закатном небе ровный клин своих диких сородичей, до следующей весны прощающийся и с этим вокзалом, и с фонарями, и с ним, сидящим в корзинке под фланелью в ожидании поезда. Ему вдруг захотелось устремиться под низкие тяжелые облака, догнать стаю и полететь с ними на юг,и он уже было встрепенулся, но потом вспомнил про бабу Шуру и еще про то, что он, в сущности, и летать-то не умеет, и хоть он вроде и гусь, а вроде и не гусь вовсе. Но объединяло его с ними какое-то щемящее чувство, которое всегда возникает в душе, когда покидаешь родной дом, потому что уходя каждый раз, кто знает, вернешься ли ты потом обратно. В отличии от перелетных родственников, гусь испытывал это чувство впервые. Оно поселилось в нем еще вчера, когда баба Шура собиралась в дорогу. Он весь вечер терся у ее ног, а она, как маленького, брала его на руки и гладила по круглой спине. Как-то странно было представить, что все то, к чему с детства привык, вдруг исчезнет куда-то и не будет больше ни сарая, ни тропинки, ни лужайки, на которой растет самая сладкая на свете трава, ни этого перрона с белой каймой, ни корзинки, в которой он сейчас сидит.

Он посмотрел на бабу Шуру. Ее озабоченный предстоящей дорогой вид внушал ему уверенность в завтрашнем дне. Гусь доверчиво сунул голову под крыло и задремал. Ему снилась улетающая на юг стая.