ДЕПРЕССИЯ

Перед глазами неподвижно застыл причудливый узор, взгляд остановился и надолго замер в одной точке. Всё было плохо. Он пролежал лицом к стене уже два с половиной часа, и за всё это время ему ни разу не захотелось повернуться или встать. Ему не хотелось ничего: ни жить, ни умирать. Третий час он смотрел в одну точку. Мысли – тяжёлые и чёрные, как тучи, медленно возникали откуда-то из глубины сознания и медленно ползли прочь, оставляя после себя чувство абсолютного отупения и обречённости. Во всех его представлениях о будущем не было ничего светлого, и воспоминания давили ощущением того, что всё лучшее уже позади и никогда, никогда больше прошлому не вернуться. Везде чувствовалось наслоение времени. Он находился под ним, словно под тяжестью железобетонных плит, наложенных одна на другую. Безумная масса почти раздавила его – осталась только одна поза и одна точка, куда уходило всё его сознание.

Депрессия...

Но только это состояние позволяло ему летать. Да, летать! Покидать давно ненужное тело и уходить к облакам, возвышаться над суетой настоящего и нереальностью будущего, складывая непостижимые здоровым разумом картины прошлого, как в детстве он складывал из кнопочной мозаики смешные фигурки несуществующих животных и предметов. Жить в нереальном мире ему казалось куда лучше и интереснее. Его мир был даже красочнее, чем тот, в котором он жил в периоды относительной ремиссии. В его мире никто никого не продавал, никому не льстил и никого не обманывал; не было врагов – не нужны были и друзья, не было этой вечной безумной потребности в оправдании своего существования, не было поисков смысла, не было хронического дифицита человеческого тепла. Зато было ощущение свободы. Пусть мёртвой, но свободы. Он был одной из картинок, что рисовало его воображение. Он слишком остро чувствовал жизнь, и психика его не выдерживала. Это беспокоило его совсем недолго – лишь в самом начале погружения в себя. Он не умирал – он переставал быть только в привычном остальным измерении. Вся его сущность находилась в том запредельном пространстве, куда проникнуть мог он один.

Его лечащий врач имел лишь самое отдалённое представление об этом пространстве. Он знал о нём то немногое, что вообще может знать врач о своём пациенте. Психиатрия была бессильна. Но самого пациента это волновало лишь тогда, когда он начинал замечать жизнь снаружи себя и стремился остаться в ней, что случалось с ним крайне редко. Антидепрессанты снимали краски с его эмоций, и это ему не нравилось. Он прятал их под подушкой, предпочитая оставаться больным, потому что никто не мог предложить ему лучшей альтернативы. Исполнительные сёстры заглядывали ему в рот, заставляли высовывать язык, санитары выворачивали карманы, трясли матрас и иногда даже били по спине или затылку, но он упорно отказывался принимать лекарства, пряча их за зубами и тут же выплёвывая в унитаз. Тогда ему скручивали руки, привязывали простынёй к кровати и вгоняли в тело, куда попало, длинную толстую иглу.

По ночам он почти не спал. Лёжа на кровати, он смотрел, как меняются за окном времена года: лето – с его ярко-голубым ядовитым небом, осень – с серой пеленой облаков и мелким дождём, зима – со свинцовыми тучами и изморосью... Лишь ранняя весна ненадолго будила в нём зачатки жизни. Тогда ему назначали свободный режим, разрешали выходить на улицу, посещать библиотеку, и даже иногда отпускали домой. Но он всегда возвращался – ему было одиноко в этом безумном мире, который ревел за решётчатыми окнами.

По четвергам, после обязательной беседы с ним, в душе у врача всегда рождалось сомнение в правильности выбора профессии. Оставаясь один на один с тишиной неуютного врачебного кабинета, он долго сидел за столом и непрерывно курил, давя окурки побледневшими пальцами, мысленно анализируя всё, что говорил ему пациент. Да, психиатрия была бессильна. Всё было не просто плохо, как казалось в начале. Самое ужасное заключалось в том, что его больной был абсолютно прав.


20 марта 2000